Камера движется

Камера движется снизу вверх, кадр пляшет солнечным зайчиком на ботинках, бежит по столу, ныряет в кофе. Голос за кадром:

— Знаешь, иногда мне кажется, что весь этот мир построен специально для того, чтобы в нем умирать. Будто люди приходят сюда только за этим. Как на глупые светские вечеринки. Приходят, отмечаются, дескать, вот они мы, мы здесь были, а потом бегут домой, или на свидание, или в библиотеку, в общем, туда, где им хорошо.

Кадр бежит по длинным белым пальцам, чуть задерживается на кольцах, взлетает по рукаву. На рукаве медленно ползет вверх гусеница-землемер. Рукав принадлежит темноволосой смуглой девушке (Еве). Она сидит вполоборота к камере и рассеяно слушает говорящего. Его пока не видно, но у него глубокий, сочный голос.

— Смерть — наша конечная точка. Венец всему и все такое. Не выполнение предназначения, не исполнение мечты — просто смерть. Некоторые вот умирают сразу после рождения. А некоторые ведут настолько скотский образ жизни, и умирают в таком состоянии личности, что даже мысль о предназначении выглядит смешно. Зачем они были? Выходит, для того и были, чтобы умереть. А мы зачем?

— Может,чтобы просто быть?

Камера перелетает с девушки на ее собеседника (Николая). У него лицо светского теоретика, клубного Базарова. Он удивлен тем, что его перебили. Девушка продолжает:

— Из всего, что ты говорил, мне понравилось только одно — что за всем этим есть место, где нам хорошо.

Молодой человек усмехается:

— То, что я говорю, не должно нравиться, это…

И вот еще что. Если сравнивать все это с глупой вечеринкой. Ведь кто-то же нас сюда позвал. Кто-то хотел, чтобы мы пришли, кому-то мы нужны. Извини, что перебила.

Николай закуривает сам и прикуривает Еве, кадр цепляется за нее. Она ищет в мобильнике чей-то номер, какое-то время смотрит на него, потом нажимает «набрать» и медленно подносит телефон к уху. У нее странное выражение лица, одновременно суровое и смущенное.

— Кому ты звонишь? — спрашивает Николай.

Ева бросает в его сторону короткий взгляд и сбрасывает вызов.

— Не важно. Не дозвонилась.

Камера отходит назад, и становится видно, что они сидят за столиком кафе. Оператор пятится сквозь зал, кадр постепенно расширяется, захватывает часть помещения, окутывает соседние столики, люди за ними замирают, камера пролетает сквозь окно. Мы видим, что на стекле капли дождя, а на улице — осень. Камера летит дальше, где-то на уровне пятого этажа, и казенный голос на фоне повторяет: «Абонент временно недоступен… недоступен… недоступен…»

Камера проносится над парком, там на спинке скамейки сидит светловолосый молодой человек в яркой осенней куртке (Сергей). Он курит. Не смотря на дождь, он не промок.

Камера зависает над ним и резко падает вниз, останавливается на уровне сидения скамейки. В кадре — красные кеды с приставшим осенним листом. Голос за кадром:

— Если бы меня снимали на камеру, это было бы в черно-белом цвете. (Из кадра медленно уходит цвет, далее сцены с ним черно-белые). Как в старом, давно забытом кино. Ты помнишь, что когда-то что-то смотрел, но не можешь вспомнить сюжет, актеров, название… Я и есть такое кино.

Камера поднимается выше и отходит чуть назад, так что человек виден целиком. Он гасит сигарету о спинку скамейки, выкидывает бычок в урну и какое-то время оглядывает парк, возможно, в поисках знакомых лиц. Камера дает крупный план. У сидящего довольно резкий профиль, на скуле — свежий порез от бритвы. Он молод, у него живое лицо, однако сейчас мимика очень скудна, как бывает с очень усталыми людьми.

Сергей достает мобильник, перебирает номера. Рисунок на дисплее не четкий, слишком светлый, такой, что невозможно разобрать.

— Чушь какая-то. (Хлопает по телефону, но толку никакого). Кажется, я схожу с ума… Сколько я уже здесь? Не помню ничего. Нужно идти… Куда идти? Не важно. В конце концов, не сидеть же здесь вечно.

Камера проплывает по парку, выхватывает из дождя людей. У всех одинаково пустые, безразличные лица. Никто не улыбается.

— Что это с ними? Неужели это все дождь? Лица как будто мертвые, никаких эмоций. Так и хочется помахать у них перед глазами рукой «Эй! Есть здесь кто-нибудь?» Интересно, неужели и я такой же?

Камера идет следом за человеком (Сергеем), обгоняет его, в кадре — следы ботинок на мокром песке. Кадр упирается в большую лужу. Мелькают детские руки, опускающие на воду бумажный кораблик. Камера видит девочку в дождевике, она что-то напевает себе под нос. Сергей останавливается напротив нее. Девочка поднимает глаза. Сергей улыбается, девочка широко улыбается в ответ. Крик из парка:

— Наташа! Домой пора!

Улыбка исчезает. Девочка подхватывает кораблик и убегает на голос. Сергей смотрит ей вслед, потом садится и дотрагивается до воды. Голос за кадром:

— Дети… Вот у детей нормальные лица, живые, открытые. Они еще не научились прятаться, не решили, что это нужно. Или не так. У них еще есть это право — не прятаться, быть настоящими. Всегда быть настоящими, в любой ситуации, с любыми людьми, а не только в своей маленькой компании. А мы это право уже потеряли. Когда? Почему? И что мы получили взамен? Наверно, это глупо, такие мысли. Глупо, но не неправильно. (Поднимается,идет по парку) Да… Когда я встретил Катьку на улице, случайно, она куда-то бежала, я ее с трудом узнал. Мы виделись всего-то пару секунд, но я до конца понял, что это Катька, только когда она посмотрела на меня и улыбнулась. До этого у нее было такое же точно лицо, как вот у них. Робот. (Выходит на набережную) И это Катька, нормальный, не зашоренный человек. Получается, что мы настоящие, до конца настоящие, только тогда, когда просыпаемся по утрам. Не от будильника, а сами по себе. В первые секунды, когда еще не вспоминаем, какой сегодня день и что собирались делать. Вот тогда мы — это мы, те самые, которые есть за всеми повседневными масками. (Камера видит проходящих мимо людей. У всех одинаковые черные зонтики) А каким ты просыпаешься? А ты? (Камера следит за прохожими, лица — крупным планом, кадр плывет, перемещается на стену дома. Номер и название улицы расплываются так, что не разобрать.) Интересно… (Сергей дотрагивается до стены, смотрит на свою руку, потом вверх, на номер) Значит, я все-таки схожу с ума. Слава богу.

Камера отходит назад, Сергей смотрит вверх, мимо проходят люди с черными зонтиками, все уплывает, уплывает, уходит в нерезкость…

Оператор спотыкается, камера ныряет в небо, потом, кадром по стене, сползает вниз, и снизу, с мокрого асфальта, высвечивает сидящего на подоконнике человека (Макс). Подоконник на внешней стороне окна, над ним — козырек с эмблемой какого-то кафе, человек спрятался под ним от дождя. Изображение практически монохромное, цвета есть, но приглушены. У Макса в руках бутылка пива и сигарета. Он коротко, но неопрятно подстрижен, одет в наглухо застегнутую кожаную куртку и светлые джинсы. Он смотрит прямо перед собой. Камера выпрямляется и какое-то время изучает его лицо, потом поворачивается вслед за его взглядом.

Посреди тротуара стоит нищий сумасшедший старик. Он держит в руках куций, поломанный зонтик, который выглядит так же, как его владелец. С зонтика капает вода. Голос за кадром:

— Жалкий город. Грязный и жалкий. (Камера поворачивается к группе подростков, стоящих под аркой. Они тычут в старика пальцами, пародируют его, смеются) Жестокий. Хотя при чем здесь город? Люди. Город — просто декорация. А вот люди дерьмо. Может, это и есть человеческая сущность? (Камера возвращается к Максу. Его взгляд становится рассеянным, он погружен в свои мысли) Если люди могут так себя вести, позволяют так с собой обращаться, да еще и умудряются как-то жить в этой грязи, может, это их естественная среда? Иначе почему? Когда человек рождается, он доверчив, настроен на позитив, ему все интересно. А потом он обрастает цинизмом. Становится сволочью. Учится причинять боль. Получать удовольствие от чужой боли и унижения. Почему? Или зачем?

А ты-то сам, ты зачем этому учишься? Просто тебе тоже больно, вот почему. Вот и все.

(Взгляд снова становится заинтересованным. Камера переходит на нищего. Рядом с ним девушка, она меняется с ним зонтами, складывает его зонт и выбрасывает в урну. Нищий наконец двигается с места и шаркающими шагами идет по улице, очень медленно. Девушка ныряет под козырек к Максу)

— Привет!

— Привет.

Макс напряжен, как человек, которому помешали. Он не настроен общаться. Девушка, напротив, излучает оптимизм и живость.

— Меня зовут Алиса.

Макс молчит. Девушка ждет какое-то время, потом продолжает:

— Наверно, это глупо, но когда я тебя увидела, у тебя было точно такое же выражение лица, как у меня. Я подумала, может, мы думали об одном и том же?

— Вряд ли.

Девушка опять выдерживает паузу, потом говорит, уже менее живо:

— Я думала о том, что нас прежде всего нужно учить любить и прощать, а всему остальному мы научимся сами.

Макс продолжает молчать, но в его позе что-то меняется. Из-за туч выглядывает солнце, дождь ослабевает, но не прекращается.

— Ладно. — говорит девушка — Извини.

Делает шаг в сторону. Макс окликает ее:

— Алиса! (Она останавливается) Смотри!

Камера пролетает по направлению его руки мимо девушки. Там, недалеко от прежнего места, нищий складывает зонтик, раскидывает руки и подставляет лицо дождю и солнцу. Он улыбается. Камера поднимается выше, кружит над улицей, внизу смотрят друг на друга Алиса и Макс. Камера летит, летит дальше, фокус цепляется за карниз, на котором сидят голуби, их перья проносятся совсем рядом с объективом, и камера ныряет в окно.

За столом, заваленным книгами и тетрадями, сидит мужчина лет пятидесяти в толстых очках и что-то вычитывает, водя пальцем по строчкам. Не смотря на светлое время суток, рядом с ним на столе горит лампа. Голос за кадром:

— Я выхожу, да главы мне любезной губителя встречу,

Гектора! Смерть же принять готов я, когда ни рассудят

Здесь мне назначить ее всемогущий Кронион и боги!

Смерти не мог избежать ни Геракл, из мужей величайший,

Как ни любезен он был громоносному Зевсу Крониду;

Мощного рок одолел и вражда непреклонная Геры.

(Снимает очки, трет глаза)

Смерть… Нам всегда кажется, что впереди у нас — вечность. И те, кто рядом с нами, тоже вечны. Они не могут исчезнуть. С ними ничего не может случиться. Мы просто не допускаем этой мысли.

(Перекладывает тетради, на столе под стеклом видны старые фотографии. На них — улыбающиеся дети. Рядом — самодельные открытки, записки, номера телефонов, грамоты)

Мы забываем позвонить, переносим встречи, но это не так страшно. Страшно, что мы редко говорим друг другу, как мы друг другу дороги. Как мы ценим друг друга. У нас всегда находится время, чтобы посмотреть телевизор, или задержаться на работе. А вот позвонить другу детства, с которым не виделись несколько лет, и сказать ему: «Ты знаешь, я очень рад, что ты есть в моей жизни» — на это у нас времени не находится. Мы почему-то не можем заставить себя выражать наши чувства, не считаем это уместным и правильным. Боимся показывать свою любовь близким людям. Мы говорим — потом, встретимся в другой раз, созвонимся через неделю, есть еще времечко. А потом вдруг оказывается, что уже поздно. Некому звонить. Ты опоздал.

(Выходит из комнаты, идет на кухню, ставит чайник)

И вот тогда на тебя наваливается все. Все невысказанные слова, отмененные встречи, неотвеченные письма, упущенные моменты — все это. И осознание того, что ты больше никогда не сможешь это наверстать и исправить. И чем больше этот груз, тем тяжелее тебе себя простить.

(Мужчина берет чашку, садиться за стол, ждет, пока закипит чайник. Смотрит на огонь. В кухню заходит коротко стриженая девушка (Наташа))

— Привет, пап!

— Привет. Ты сегодня рано.

— Последнюю лекцию отменили. Препод заболел. Как твои исследования?

— Да-а… Все так же.

Девушка наливает ему чай. Камера следит, как заварка смешивается с кипятком, потом перелетает на лицо мужчины. Он говорит:

— Я не могу ничем заниматься, с тех пор как…

— Я знаю. Я тоже. (Девушка садиться напротив, смотрит на свои руки) Не могу поверить. Все время кажется, что вот сейчас дверь откроется, и…

Мужчина тоже смотрит на ее руки. Она теребит кольцо, не нервно, меланхолично. Мужчина говорит:

— Мы ведь не говорили об этом.

Девушка кивает. У нее звонит телефон.

— Да, привет, Алиса. Слушай, извини, у меня сегодня никак не получится. Нет, просто хочу сегодня вечером побыть дома. Все в порядке. Ага. Ну, давай, до завтра, всем привет!

Кладет трубку, смотрит на отца:

— Давай поговорим. И… я тут нашла тот фильм, помнишь, он говорил, что мы должны посмотреть его все вместе… Давай посмотрим?

Мужчина подвигает к себе кружку и делает глоток. Он молчит, но в его лице что-то меняется, оно становится мягче. Камера пятится от кухни через коридор и сквозь входную дверь, сбегает по лестнице вниз, пролетает над дворами и опускается на детской площадке. На качелях сидит Ева. В руках у нее желтый кленовый лист. Она смотрит наверх и говорит:

— Вот ты говоришь, что нужно отпускать людей. А может быть, люди не хотят, чтобы их отпускали. Может быть, они наоборот хотят, чтобы за них держались, писали, звонили им, приглашали? И никогда не забывали? Просто… у них нет возможности об этом сказать.

Камера перелетает на ее собеседника (Андрей). У него открытое, умное лицо и вязаный цветной шарф. Он стоит перед качелями и смотрит на девушку.

— А как ты тогда узнаешь, хотят они этого или нет?

— Не знаю. Может быть… почувствую.

— Откуда ты знаешь, что почувствуешь правильно?

Она пожимает плечами. Теперь у нее в руках телефон, она выбирает из телефонной книги номер, нажимает «набрать» и подносит телефон к уху. Через какое-то время сбрасывает звонок и убирает телефон в карман. Андрей ни о чем не спрашивает, просто смотрит на нее. Она объясняет:

— У меня умер друг. Очень неожиданно, никто даже не предполагал… Я ему до сих пор звоню, потому что… Мне кажется, я могу дозвониться. Однажды он просто возьмет трубку, как будто ничего не случилось. Это глупо, да?

— Не знаю. Но если бы я вдруг умер, мне хотелось бы, чтобы мне кто-нибудь звонил и верил, что я отвечу.

Ева медленно улыбается. Андрей протягивает ей руку:

— Пойдем?

Камера видит, как она берет его за руку, у них одинаковые вязаные перчатки, у него — серые, у нее — красные, они уходят с площадки, фокус на их соединенных руках. Камера отходит чуть назад, потом медленно поворачивается, и из кадра уходит цвет, постепенно. На качелях в углу площадки сидит Сергей и смотрит вверх. Камера теряет резкость и уходит в черноту.

Женский голос поет:

— Ай ты спи, да спи-поспи,

Чадо мое светлое,

Глазенушки баски

Закрывай серыя.

Наряжала Зима

Кружевами белыма,

Заспевала Зима

Вьюгами-мелями…

(Постепенно в кадре проступают кленовые листья, сквозь которые светит солнце. Картинка монохромная)

— Ты не плачь, ой ты не плачь,

Дитятко мое малое,

Не извеку зима,

Мало сроку стало ей…

( В кадре — лицо Сергея, оно обращено вверх, глаза закрыты)

— Уж идет Весна,

Девка шалая,

Где коса легла,

Там проталина.

Сергей открывает глаза и какое-то время смотрит вверх. Голос за кадром:

— Я что-то должен был сделать. Кажется, с кем-то встретиться… Или позвонить… Не помню. Или у кого-то день рождения, и мне нужно прийти? Уже не важно.

(Садится поудобнее, отталкивается ногами. Качель раскачивается)

— Интересно, почему я это сказал? Почему не важно? Может, я уже опоздал?

(Останавливает качели, смотрит прямо перед собой)

— Или я умер? Да нет, это уже бред. Я все вижу, все чувствую, сквозь стены не прохожу. Как там было — я мыслю, значит, я существую. Просто со мной что-то не так. Надо подождать, пока это пройдет. Должно же оно пройти. Надо переждать…

Закуривает, откидывается на качелях, смотрит вверх. Потом закрывает глаза и медленно выпускает дым.

Женские ладони осторожно обхватывают его голову, останавливаются на висках. Камера перелетает на девушку в больничном халате, накинутом на свитер.

— Привет. — говорит она.

Сергей открывает глаза:

— Привет. Мы знакомы?

— Нет.

Он смотрит на нее, его лицо крупным планом. Он говорит:

— Интересно…

— Я твоя медсестра.

Сергей оживляется:

— Медсестра? Значит, я болен?

— Не совсем.

— Тогда зачем медсестра?

— Иногда медсестра нужна, чтобы просто не оставаться в одиночестве. Чтобы рядом кто-то был. Бывают такие моменты, когда нужен кто-то рядом, понимаешь?

— Нет. То есть, я понимаю, но сейчас это звучит очень странно. В этот конкретный момент.

Медсестра какое-то время молчит, они смотрят друг на друга. Потом она говорит:

— А ты не чувствуешь себя странно? В последнее время?

— Да.

Медсестра садится на соседние качели, поворачивается к нему:

— Расскажи.

Он говорит, не глядя на нее, в руках вертит мобильный:

— Люди выглядят одинаково. Места… Не могу вспомнить. Иду куда-то, но не помню ни дороги, ни откуда пришел. Помню, что был здесь, но не помню, что это за место и где оно. Не могу прочесть названия улиц, номера домов, телефонные номера. И вспомнить тоже не могу. Все кажется серым… Кажется, я здесь уже целую вечность.

— Как ты думаешь, что с тобой?

В кадре медсестра. У нее лицо человека, который вынужден приносить плохие новости. Виден только ее профиль.

— Не знаю. Я читал о чем-то подобном, при инсультах, но думал, что мне еще рановато. Может, я головой ударился или меня ударили… Слушай, если ты знаешь, что со мной, просто скажи. Я уже устал гадать.

Медсестра не отвечает, просто смотрит на него. Под ее взглядом его лицо меняется, каменеет, на нем появляется страх, понимание:

— Нет!

Он вскакивает с качелей:

— Этого не может быть! Это глупость, бред! Это шутка! Меня чем-то накачали, да? Эй, уже не смешно! Где вы все? Выходите, хватит! Не смешно!

Кадр на медсестре. Она молчит, смотрит на него, по щекам текут перемешанные с тушью слезы. Камера взлетает, вертится, вертится, все сливается, исчезает в вихре… Камера замирает. В кадре — большое облако. Голос Сергея: — Я могу что-то изменить?

Голос медсестры: — Нет. (Пауза) Я не знаю…

По облаку пробегает рябь, становится понятно, что это — большая лужа. По луже пробегают дети, видны только их ноги. Отражение в воде разбивается брызгами, когда вода успокаивается, видно отражение Алисы. Она смотрит вслед детям. Голос за кадром:

— Мгновения счастья… Мгновения… Сотни религий и вероучений обещают нам просветление, вечную жизнь, абсолютную истину… Следуй правильным путем, и ты обретешь то, что заслуживаешь.

(Алиса идет по дороге, камера идет вслед за ней)

Ты следуешь — и обретаешь. Свою, индивидуальную истину, свое, индивидуальное просветление, подходящее под степень твоего личного мазохизма. Потому что идешь своим, индивидуальным путем. Не похожим ни на какой другой путь. А абсолютная истина, которую тебе обещают… Это мгновение. Вот это, конкретное, мгновение, и то, что в это мгновение ты жив. Ты существуешь. Со всем своим багажом мечтаний, потерь, идей, чувств — ты здесь. А дальше — твой выбор. И ты каждое мгновение выбираешь, что тебе делать с этим существованием.

Камера заходит за ней в подъезд, поднимается по лестнице на третий этаж, входит в квартиру. Алиса расстегивает пальто, улыбается своему отражению в зеркале и говорит:

— С днем рождения!

В дверь звонят, начинают приходить гости, с гитарами, цветами, шампанским, все галдят, смеются, громкая музыка. Здесь все действующие лица, кроме медсестры и Сергея, и еще неизвестные люди. Камера скользит по лицам, по рукам, по бокалам, потом как будто отходит и наблюдает комнату со стороны. В кадре — профиль Евы. Она стоит с бокалом в руке и смотрит, как веселятся все остальные. К ней подходит Андрей:

— Все в порядке?

— Да, да, все хорошо, просто еще не переключилась.

— Твой друг, про которого ты говорила. Он должен был здесь быть, да?

Ева кивает. Андрей говорит:

— Повеселись и за него тоже.

— Обязательно.

Андрей уходит к остальным. Голос Евы за кадром:

— Иногда что-то кажется настолько ужасным, настолько неправильным, что ты не веришь, что это происходит по настоящему. Тебе кажется, что это какой-то розыгрыш, или ошибка, и вот сейчас все опомнятся и все исправят.

(В кадре Сергей и медсестра, они идут по набережной и о чем-то разговаривают)

Бывают моменты, когда это чувство становится настолько сильным, что кажется, ты можешь протянуть руку, крикнуть «Стоп» и отмотать все обратно.

(В кадре — Ева с бокалом, она смотрит в окно, камера показывает панораму крыш.

Голос медсестры: — Ты должен отпустить все это. Тогда ты сможешь идти дальше.

Голос Сергея: — Но я не могу. Не хочу отпускать!

В кадре — Ева с бокалом у окна, взгляд с улицы)

Голос Евы:

— И потом, когда жизнь вернется на то место, с которого все не заладилось…

(В кадре — Сергей, он уходит один, медсестра смотрит ему вслед)

… ты можешь вырезать кусок и отснять его заново.

(В кадре — Ева. Она подносит к уху мобильник)

Ты можешь переиграть все как надо.

(Гудки. В кадре — Сергей. У него звонит телефон. Он останавливается, смотрит на дисплей (номера не разобрать) и подносит телефон к уху.)

В трубке — шум праздника и голос Евы:

— Серега! Ну где тебя носит? Все уже собрались, тебя ждем.

— Я уже иду.

Он улыбается, камера кружит вокруг него, в кадр возвращается цвет, не приглушенный, а в полную силу. Сергей смеется, прохожие, яркие и разные, оборачиваются на него, улыбаются и идут дальше, камера взмывает ввысь, в синее небо, в облака, улетает из города, слышен смех, смех, смех…

Снято!