Проклятое место

Есть где-то море. Широкое, подвижное, ко всему безразличное, потому что нечем ему, морю, чувствовать. Конечно, живут в море рыбы, и дельфины, которые совсем не рыбы, хотя очень похожи, и водоросли, которые уж точно не рыбы, хотя и не дельфины… Они – чувствуют. Но это совсем другое. Ведь никто не говорит, что дом чувствует жильцами… Как щупальцами…
Клякса смотрел на море, которое где-то есть. Сейчас оно было у него перед глазами, пять минут назад скрывалось за скалами, не видное с дороги, а три часа назад он просто знал, что оно есть. Где-то.

За его спиной, километров пять обратно, дымил курортный город. Он дымил всегда, сколько помнил его Клякса, а Клякса начал курить только год назад. Сейчас он тоже курил.

Рядом на песке лежала гитара. Не та, красивая, черная, с серебром, а другая, старая и исцарапанная, самая первая. С ней он искал вдохновения, с ней приходил к морю и много курил. Только в последнее время это не помогало. Не было музыки, не было песен, не было тишины…

Было проклятое место, слева, метрах в трехстах. Хотя некоторые все-таки полагали его благословенным. Там скалы расступались, образовывая крошечную бухточку с крошечным пляжем, а на пляже сидела каменная женщина. Она была вырезана из мрамора каким-то древним чудаком, вырезана так, что становилось не по себе. Статуя казалась дивно-естественной, она сидела, чуть наклонив голову, словно прислушивалась, и ее глаза видели тебя насквозь. Как ребенка… Клякса не любил это место.

Он бросил сигарету в песок, поднял гитару и пошел к городу. Ему не хотелось возвращаться, но город дымил и ждал. Ждал и дымил…

Здравствуй, дом. Я помню тебя совсем другим – мягким, уютным. Здесь было хорошо… Пахло чаем и чем-то совсем домашним, родным. Сюда хотелось возвращаться. Теперь нет. Теперь здесь поселилось упрямство, жесткость и непонимание. А может, это было всегда, просто теперь я повзрослел и стал видеть, что оно есть… И все-таки что-то ушло из тебя, дом. Что-то хорошее.

— Чай пить будешь?

— Иду.

Клякса смотрел на мать и видел, что она устала. Она смотрела на него и видела ребенка. И так было давно, так давно, что, казалось, было всегда, и не было такого третьего, который видел бы, что устали они оба, и оба они дети, упрямые и замкнутые на себе. Дети, которые могли бы дать друг другу так много, если бы научились слушать…

Они поговорили о чем-то глупом, Клякса допил чай и ушел к себе. Утром ждала работа, вечером – университет, в промежутках – друзья, и не было песен, не было тишины…

Привет, Клякса! Рядом были друзья, с ними было беззаботно и безбашенно. Можно было не вспоминать о том, что что-то ушло из дома, что все устали, и, самое главное – что нет песен. С ними все казалось проще и правильнее. И было только «сейчас». Но Клякса чувствовал – им нельзя обо всем рассказать. Можно было только Марине, но Марина уехала, очень давно, увезла свой всепонимающий, всепрощающий взгляд, похожий на взгляд каменной женщины… Только женщина была пугающей, она слишком много знала, а Марина делала вид, что не знает ничего. Ничего о тебе.

Поэтому что-то давило и жгло даже с друзьями, даже в их безбашенности не оставляла, не отцеплялась мысль: все зря. Нет смысла. Нет песен. Что-то ушло. А дальше ничего не будет.

В проклятое место часто ходили женщины. Как правило, старше сорока, усталые и очень много работающие. Ходили поодиночке, потому что статуя была похожа на исповедальню, и было как-то очень нелепо приходить к ней с кем-то… Одиночество получалось как-то само собой, можно было быть уверенной, что если ты идешь к каменной женщине, там больше никого не будет, даже если никому ничего не скажешь. К этому привыкли и перестали удивляться. Женщины говорили, что статуя не дает им утонуть в буднях. Они любили ее. А еще сюда прибегали обиженные дети. И никаких туристов. К этому тоже привыкли.

Клякса был здесь один раз – случайно забрел, когда было грустно. Не так, как сейчас, а просто грустно. И каменная женщина посмотрела ему прямо в душу. «Ну, рассказывай, малыш – безмолвствовала она – Грустишь? Вспомни-ка, сколько всего ты натворил за последнее время. Сколько хотел натворить, сколько передумал. О чем тебе мечталось… Ну, что, не нравится? Понял, какой ты на самом деле? Я-то вижу…»

Тогда Клякса ее не дослушал – ушел. Очень быстро. И больше не приходил в это проклятое место.

Клякса не был против, что его девушка общалась с другими молодыми людьми. Он ей доверял. Но сегодня, когда они встретились у кафе и она была с другом, ему отчего-то стало грустно. Клякса знал этого парня и его молодую жену целую вечность, но это было до сегодня. Они поздоровались, пошутили, она звала его с ними, но Клякса под каким-то предлогом отказался и ушел. Он остановился завязать шнурок, потерял равновесие, оперся рукой об асфальт и разорвал бисерную фенечку. Красные и белые бусины разлетелись по лужам, и это стало последней каплей. Дальше был бег, на бегу – попытка закурить, старая гитара…

Каменная женщина. Он рухнул рядом с ней на четвереньки, на колени, и начал говорить, как в бреду.

Он говорил о доме, о матери, о себе самом, о том, куда уехала Марина, которая подарила ему ту самую фенечку, о том, что она не вернется, о том, что он не любит шум, но у него нет выбора, потому что иначе – дом, из которого что-то ушло, и нет тишины, нет песен, и друзьям нельзя говорить, потому что нет Марины, есть только бессмысленность и усталость, а дальше ничего не будет, потому что ничего не нужно… А женщина слушала и кивала, и все-все понимала, даже то, чего он не смог сказать… И она была живой, и море было живым, дышащим, а не только рыбы, и скалы были живыми, а город тоже был живым, и это не дым, это дыхание… И песок, песок тоже дышал… И сам он был живым.

А потом слова закончились и появилась музыка, которую играл он сам, и в музыке было все – песок, дом, море, и она была прекрасна, как мраморная женщина… Статуя слушала, и Клякса играл для нее свою боль, свой мир. Пусть ничего не изменится, завтра будет таким же, как сегодня, и, может, никто не поймет музыку, не услышит, о чем песня – статуя будет знать. И может теперь все будет по-другому. По-другому будет он сам… И проклятое место, оно тоже будет по-другому… Навсегда.